|
Должны ли революционные социалисты бороться за
сохранение исторического центра Петербурга? –
этот вопрос мы обсуждали недавно с одним
товарищем. Товарищ доказывал, что это дело
ревнителей старины, эстетов и прочей публики,
далекой от рабочего класса. А рабочим, мол,
наплевать, есть ли лепнина на здании. Главное,
чтобы были все удобства и достойный метраж. Я
начал было возражать, говорил, что, власть,
снося старые дома, разрушая городской
архитектурный ансамбль, нарушает право народа на
эстетическое наслаждение, которые не менее
значимо, чем право на труд. Затем я заявил:
если раньше высотные здания из бетона и стекла
были футуристическими манифестами, то сейчас
высотные стекляшки строят банальные жадные
буржуа. Им выгодней снести историческое здание и
на его месте построить новое, а вкладывать
деньги в реставрацию старого дома – слишком
дорого. Таким образом, они, сказал я, посягают
на достояние культурное достояние всего
человечества… Но мои общегуманитарные
соображения не трогали моего собеседника. Он
стоял на своем: капитализм есть капитализм, и
извлекать прибыль для буржуа – естественное дело;
надо, мол, вначале победить капитализм, а потом
можно будет подумать и о сохранении старины.
На том и расстались. После этого разговора я,
наконец, понял, почему так переживаю, видя, как
нынешняя городская власть губит исторический
центр Петербурга. (За последние пять лет город
не досчитался 127 ценнейших исторических зданий,
включая здания на Невском проспекте,
обезображены центральные петербургские площади –
Сенная,Владимирская, Казанская, Исаакиевская,
вырублены скверы и сады, а на их месте выросли «стекляшки».)
Просто я не стал бы революционером, если бы
вырос, воспитывался, формировался и жил в городе
коробок типовой застройки. Помню, когда мне было
лет 20 и я, студент факультета истории и
обществоведения, бродил по улицам и переулкам
исторического центра бывшей столицы Российской
империи, в моем воображении рисовались картины
того, что происходило на этих улицах и переулках
70, 100, 120 лет назад.
Идешь, бывало, по 11 линии Васильевского острова
и читаешь на мемориальной доске, прицепленный на
малопримечательный дом грязного цвета (пример
так называемой рядовой застройки): «Здесь
находилась динамитная мастерская партии ‛Народная
воля“». И я живо представлял, как сюда, в этот
грязно-желтый дом, заходили Желябов, Перовская,
Кибальчич.
Моя родственники жили на Большой Подьяческой, я
их иногда навещал. А рядом с их домом – тот
самый угол Екатерининского канала и Фонарного
переулка, где эсеры-максималисты 14 октября 1906
года напали на карету портовой таможни и
экспроприировали 400 тысяч рублей на
революционные нужды. Я стоял в том месте и
слышал выстрелы, которые прозвучали десятки лет
назад.
Екатерининский канал – святое место для
революционера. Ведь именно рядом с местом, где
он соединяется с рекой Мойкой, «барышня
платочком помахала, и два парня – русский и
поляк, не смогли ослушаться сигнала» –
народовольцы бомбой убили «царя-освободителя» –
Александра II.
Проходя по Садовой улице, мимо Суворовского
училища, я всегда вспоминаю, что здесь в
Пажеском корпусе учился юный князь Петр
Кропоткин, будущий отец анархо-коммунизма.
Чтобы проникнуться атмосферой пролетарского
Питера, достаточно прогуляться по набережной
Обводного канала, свернуть на Старо-Петергофский
проспект. Или можно поехать в другой конец
старого города и побродить по улицам Выборгской
стороны.
На Измайловском проспекте, немного не доходя до
Обводного канала – тоже знаковое место: здесь
Егор Сазонов взорвал министра внутренних дел фон
Плеве.
«Прошло несколько секунд. Сазонов исчез в толпе,
но я знал, что он идет теперь по Измайловском
проспекту параллельно Варшавской гостинице, –
читаю в «Воспоминаниях террориста» Бориса
Савинкова. – Эти несколько секунд показались мне
бесконечно долгими. Вдруг в однообразный шум
улицы ворвался тяжелый и грузный, странный звук.
Будто кто-то ударил чугунным молотом по чугунной
плите. В ту же секунду задребезжали жалобно
разбитые в окнах стекла. Я увидел, как от земли
узкой воронкой взвился столб серо-желтого, почти
черного по краям дыма. Столб этот, все
расширяясь, затопил на высоте пятого этажа всю
улицу. Он рассеялся так же быстро, как и
поднялся. Мне показалось, что я видел в дыму
какие-то черные обломки. В первую секунду у меня
захватило дыхание. Но я ждал взрыва и, поэтому,
скорей других пришел в себя. Я побежал наискось
через улицу к Варшавской гостинице. Уже на бегу
я слышал чей-то испуганный голос: – ‛Не бегите:
будет взрыв еще…“
Когда я подбежал к месту взрыва, дым уже
рассеялся. Пахло гарью. Прямо передо мной, шагах
четырех от тротуара, на запыленной мостовой я
увидел Сазонова. Он полулежал на земле, опираясь
левой рукой о камни и склонив голову на правый
бок. Фуражка слетела у него с головы, и его
темно-каштановые кудри упали на лоб. Лицо было
бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки
крови. Глаза были мутны и полузакрыты. Ниже у
живота начиналось темное кровавое пятно, которое,
расползаясь, образовало большую кровавую лужу у
его ног».
Я три года работал недалеко от того, места, где
Сазонов разорвал Плеве в клочья. И порой мне
казалось, что мои уши врывается тот самый «тяжелый
и грузный, странный звук, будто кто-то ударил
чугунным молотом по чугунной плите». Этот звук
овладевал всем моим существом, не позволяя мне
превратиться в обывателя, который по вечерам
пьет пиво, сидя в типовой квартире перед
телевизором. Я бросал взгляд на место, где сто с
лишним лет назад «взвился столб серо-желтого,
почти черного по краям дыма», и мне казалось,
что большая кровавая лужа так и не высохла.
Благодаря этим галлюцинациям я придумывал идеи
акций… И сейчас, чтобы придумать, как ущипнуть
режим, я гуляю по местам, где раньше
разыгрывались акты истории.
Благодаря тому, что в моем городе
разворачивались великие революционные битвы, и
здесь каждый камень знает не только Ленина, но
практических всех остальных русских
революционеров, я ощущаю себя продолжателем их
дела. Пусть я – их жалкий эпигон. Но я вынашиваю
похожие идеи. Смотрю на жизнь так же. Как и они,
ставлю на первое место дело.
Я хожу по мостовым, по которым когда-то ступали
ноги Желябова, Перовской, Савинкова, Каляева,
Сазонова, Швейцера, и меня наполняет энергия
революционного прошлого. Я стал революционным
активистом в 20 лет. Скоро мне исполнится 42. И
я все еще активист. 22 года подряд биться об
одни и те же стены – это, знаете ли, кое-что
значит. |
